Дарья Костенко: МУЗЫКОЙ НАВЕЯЛО

[sparkmann]

Хрусталь в хрустальную ночь разбился раз и навсегда, не склеить. И я - отколотый его кусок. А этот парень, который вырос со мной на одних и тех же правильных книгах, - другой кусок. Чужой. У нас с ним - тысяча общих культурных кодов. И в то же время он дальше от меня, чем марсианин или папуас из Новой Гвинеи. Льдина треснула, мы на разных кусках, между нами - ледяная вода. Мы читали какого-то очень разного Канта.

Наблюдала на днях, с какими ужимками и приседаниями милые интеллигентные люди из моего круга объясняют, что стирать с лица земли кварталы в Алеппо вместе с мирным населением - это ок.

А тоже ведь небось, как и я, Толкиена читали и Галича слушали.

Я больше ничего про этих людей не скажу. Пусть они сами договариваются со своей совестью. Я не мастак судить других.
Я лучше про себя скажу.

Мы, творческие люди, все со странностями. Так что считайте все нижесказанное развернутой метафорой и далеко ушедшей цепочкой ассоциаций.
Никого лично не имела в виду. Это так. Музыкой навеяло.

Меня пробило, - пронзительно, ясно и страшно, до тоскливого воя, одним сюжетом. Это мог бы быть сценарий фильма о прошлой жизни, рассказ о безнадежном замкнутом круге истории. Книга о дураках, которым все время надо против течения.

Допустим, я живу в Германии 1930-х. Я, например, герр Шмидт, инженер из Мюнхена. Или фрау Шмидт, учительница из Кельна.
У меня хорошее образование, я закончил университет. Я выросла на великой европейской культуре: в моих культурных кодах - Гете и Вагнер, песнь о Нибелунгах, Гегель и Кант. В моей библиотеке сотни томов с готическими буквами на кожаных корешках.

Мои друзья один за одним вступают в НСДАП. Ходят на митинги. Готовятся к выборам. Мне в общем-то нравится, как у них горят глаза, как одухотворены их лица. Меня вдохновляет то, как светло они смотрят в будущее, как они готовы работать на благо нашей страны и народа. Может, и правда, нам удастся подняться с колен? Не знаю, я плохо разбираюсь в политике. Им виднее.

И вот они выигрывают выборы. Я прихожу поздравить их - может, и правда, у нашей несчастной страны все наладится?

Проходит несколько лет. Инфляция, действительно, побеждена. Толпы ревут от восторга. Ходят какие-то смутные слухи о каких-то лагерях смерти, но их, разумеется, распускают враги рейха. Мы в окружении врагов, ведь так?
Так ведь?

Мой старый приятель записывается, допустим, в СА. Однажды утром я выхожу из дому за молоком и вижу, как он тащит сдавать в полицию, допустим, еврея-башмачника с нашей улицы. Бродячую цыганку. Гомосексуалиста. Рабочего-коммуниста. Неважно кого. Важно другое.

Вот он волочит его за шиворот, мой друг-штурмовик, высокий парень в красивой форме. Мы с ним выросли на одних и тех же книгах и музыке, нам светило одно и то же солнце сквозь золотые витражи Кельнского собора. Мы читали одну и ту же Библию. В школе сидели за соседними партами. Одинаково мечтали о светлом будущем для нашего народа. Вместе рыдали над книгой, когда юный Вертер застрелился. Вместе учились в университете, буршевали, пили пиво и пели "Гаудеамус". Может даже, лежали в одних и тех же окопах в Первую мировую.

И вот этот человек моего круга и культуры волочит его. Этого еврея, заполошно бормочущего что-то на идиш. Башмачника с нашей улицы, его засаленными пейсами, в его старом лапсердаке, за полы которого цепляются пара сопливых детишек. А в руках у него обувная колодка и неизвестно зачем - видимо с перепугу ухватил - Тора. Я стою и смотрю на буквы на обложке. Ни одна из них мне не знакома.

...И вот он волочит ее, мой друг юности, приятель по студенческому братству. Волочит грязную бродяжку-попрошайку, вороватую цыганку с орущим младенцем на руках. Она блестит из-под спутанных волос темными глазами, так не похожими на мои.

...И вот он тащит его, добавляя кулаком в голову, чтобы не рыпался. Этого манерного пидора, с его пидорскими усиками и наманикюренными ногтями...

...этого хмурого неприятного типа, рабочего-коммуняку, люмпена с черными от мазута руками, мечтающего все взять и поделить, в жизни не читавшего, конечно, ни Канта, ни Гете.

И в этот момент я понимаю - как солдат понимает, что рана смертельная - остро, пронзительно, безнадежно, тоскливо.

Что хрусталь в хрустальную ночь разбился раз и навсегда, не склеить. И я - отколотый его кусок. А этот парень, который вырос со мной на одних и тех же правильных книгах, - другой кусок. Чужой. У нас с ним - тысяча общих культурных кодов. И в то же время он дальше от меня, чем марсианин или папуас из Новой Гвинеи. Льдина треснула, мы на разных кусках, между нами - ледяная вода.
Мы читали какого-то очень разного Канта.

И мое место не с ним, с которым мы раньше могли бы часами беседовать о Вагнере.
Мое место - рядом с этим евреем, с Торой в трясущихся руках. Рядом с цыганкой, с геем, с коммунистом, с теми, с кем у меня и десятка общих слов-то, может, не наберется.

Я стою, беззвучно шевелю губами, и думаю: а может, это я сошла с ума, а не они? Может, это со мной что-то не так? А со всеми этими людьми, марширующими в ногу, все так? Они так уверены в том, что точно знают, как построить светлое будущее. А я ни в чем не уверена, растеряна и одинока, отколотый кусок, отрезанный ломоть, хлопаю глазами и внутренне содрогаюсь от экзистенциального приступа ужаса.

И все же, неважно сколько раз история повторяется.
Я никогда больше не пойду с ними в ногу.

Дарья Костенко, Facebook, Aboutru.com